Оффлайн
- Регистрация
- 21.07.20
- Сообщения
- 40.408
- Реакции
- 1
- Репутация
- 0
Я проработал в РКМЦ 10 лет, параллельно учился в аспирантуре при РНПЦ онкологии, разрабатывал программу скрининга колоректального рака, одного из самых распространенных видов онкологии. У меня было замечательное место работы, в клинике собрали много специалистов высокого уровня. Я развивался как врач, старался до европейского уровня подтянуть само отделение. В РКМЦ обслуживается высший эшелон власти, разные заслуженные люди и ряд частных клиентов. Так что уезжать я не хотел, у меня было все хорошо. Решение мне далось спонтанно, но непросто.
9 августа мы на протесты не ходили. А 10 августа надели маски и пошли к нашему знаменитому минскому Зубру. Мы с женой пошли, чтобы старший сын — ему 23 — не натворил разных дел. И я тогда понял, что его гражданская позиция даже тверже, чем моя. К тому же нам показывали по телевизору, что на протест выходят убийцы, наркоманы и проститутки. Я удивился: неужели, у нас их столько всяких отмороженных?! И я решил, что надо пойти посмотреть самому. Я же врач, мне достаточно обменяться с человеком несколькими фразами, чтобы понять, что он из себя представляет. Прошел через толпу, поговорил с людьми — не нашел отморозков, не нашел тех, кто по девять раз сидел в тюрьме. Где палки, кастеты, ломы? Нет! Бухие? Нет! Вышли такие же белорусы, как и я.
В итоге я попал в самую гущу — в парк Павлова, который расположен в низине. Подъехал автобус с «космонавтами». Потом мы вышли на проспект, и я увидел щиты. И мы опять побежали вниз в парк. Я стал анализировать ситуацию и понял, что если ОМОН оцепит парк, там никто не спрячется. Я сказал тем, кто был рядом, что из парка надо срочно валить. И оказался прав: омоновцы стали забрасывать парк свето-шумовыми гранатами, мы видели, как озарялось небо от этих вспышек. Так с деревнями делали только эсэсовцы. А ведь в той войне у нас погибла треть населения республики!
14 августа, когда я утром встал и увидел в Telegram репортаж с Окрестина, я заревел. Вообще, я плачу очень редко. Я читал про такие пытки в гестапо, в сталинских лагерях, на Лубянке. Но невозможно себе представить, чтобы массово пытали людей, стреляли в упор резиновыми пулями, отрывали конечности светошумовыми гранатами в центре Европы, в XXI веке, в цивилизованной стране с высокими IT-технологиями! Мне потом рассказывали знакомые хирурги, с какими травмами они сталкивались: множественные переломы, вывихи рук, пробитые черепа, выбитые глаза, сломанные челюсти, разорванные животы, разбитая промежность, порванная уретра (и человек не может мочиться), обожженная сетчатка глаз и порванные барабанные перепонки из-за светошумовых гранат. Мы до сих пор не знаем, сколько точно погибло людей. Но меня встревожил тот факт, что крематории были взяты под охрану. Зачем? Что в них горело?
В тот день, 14-го, я сказал жене: «Таня, я подаю заявление». Она меня знает. Если я что-то решил, то обязательно сделаю. Я оборачиваться не буду, жалеть не буду, несмотря на все трудности. Приехал на работу, отсидел пятиминутку, которую вел начмед, и пошел к главврачу Ирине Абельской подавать заявление об уходе. Она сказала, что я слюнтяй, что не имею своего мнения, что идет борьба против терроризма и террористы будут захватывать детские сады. То есть она пыталась меня обработать идеологически. Но со мной это не прошло. Я сказал, что принял решение, что если она не подпишет, я не выйду на работу. Мне было пофиг, какая будет написана статья. Я потерял к тому же аспирантуру, ведь главный врач также была моим научным руководителем. Она мне сказала: «Лестных характеристик вам не будет». Я ответил, что прекрасно это понимаю.
Я играю в шахматы и могу просчитать шаг вперед, осознавал, что теряю на самом деле все: работу, высокую зарплату, служебную квартиру. Я знал, что против меня воспользуются телефонным правом, что уже сделали с врачами, которые уволились. Они устраиваются на другую работу — и их тут же по звонку увольняют. Но это был порыв сердца. Меня переполняло сопереживание народу и чувство гордости за народ, что мы не стадо овец, а политически созревший социум.
Мой уход в знак протеста имел две цели. Во-первых, в какой-то степени я защитил себя и главврача от того, что я мог бы сделать. Я знаю, что среди наших пациентов есть люди, которые могут одним движением остановить насилие, но они этого не сделали. Конечно, я бы им не навредил, но я бы мог им сказать в лицо, что я думаю. И мне бы тогда мало не показалось, и главврачу. Мне один человек потом написал: «Вы дали клятву Гиппократа, вы обязаны лечить людей». Я давал клятву белорусского врача. Разумеется, я никогда не откажу в экстренной помощи пациенту, если его жизнь в опасности. Любому, даже врагу. Но в плановом порядке я его лечить не буду, белорусские законы это позволяют.
9 августа мы на протесты не ходили. А 10 августа надели маски и пошли к нашему знаменитому минскому Зубру. Мы с женой пошли, чтобы старший сын — ему 23 — не натворил разных дел. И я тогда понял, что его гражданская позиция даже тверже, чем моя. К тому же нам показывали по телевизору, что на протест выходят убийцы, наркоманы и проститутки. Я удивился: неужели, у нас их столько всяких отмороженных?! И я решил, что надо пойти посмотреть самому. Я же врач, мне достаточно обменяться с человеком несколькими фразами, чтобы понять, что он из себя представляет. Прошел через толпу, поговорил с людьми — не нашел отморозков, не нашел тех, кто по девять раз сидел в тюрьме. Где палки, кастеты, ломы? Нет! Бухие? Нет! Вышли такие же белорусы, как и я.
В итоге я попал в самую гущу — в парк Павлова, который расположен в низине. Подъехал автобус с «космонавтами». Потом мы вышли на проспект, и я увидел щиты. И мы опять побежали вниз в парк. Я стал анализировать ситуацию и понял, что если ОМОН оцепит парк, там никто не спрячется. Я сказал тем, кто был рядом, что из парка надо срочно валить. И оказался прав: омоновцы стали забрасывать парк свето-шумовыми гранатами, мы видели, как озарялось небо от этих вспышек. Так с деревнями делали только эсэсовцы. А ведь в той войне у нас погибла треть населения республики!
14 августа, когда я утром встал и увидел в Telegram репортаж с Окрестина, я заревел. Вообще, я плачу очень редко. Я читал про такие пытки в гестапо, в сталинских лагерях, на Лубянке. Но невозможно себе представить, чтобы массово пытали людей, стреляли в упор резиновыми пулями, отрывали конечности светошумовыми гранатами в центре Европы, в XXI веке, в цивилизованной стране с высокими IT-технологиями! Мне потом рассказывали знакомые хирурги, с какими травмами они сталкивались: множественные переломы, вывихи рук, пробитые черепа, выбитые глаза, сломанные челюсти, разорванные животы, разбитая промежность, порванная уретра (и человек не может мочиться), обожженная сетчатка глаз и порванные барабанные перепонки из-за светошумовых гранат. Мы до сих пор не знаем, сколько точно погибло людей. Но меня встревожил тот факт, что крематории были взяты под охрану. Зачем? Что в них горело?
В тот день, 14-го, я сказал жене: «Таня, я подаю заявление». Она меня знает. Если я что-то решил, то обязательно сделаю. Я оборачиваться не буду, жалеть не буду, несмотря на все трудности. Приехал на работу, отсидел пятиминутку, которую вел начмед, и пошел к главврачу Ирине Абельской подавать заявление об уходе. Она сказала, что я слюнтяй, что не имею своего мнения, что идет борьба против терроризма и террористы будут захватывать детские сады. То есть она пыталась меня обработать идеологически. Но со мной это не прошло. Я сказал, что принял решение, что если она не подпишет, я не выйду на работу. Мне было пофиг, какая будет написана статья. Я потерял к тому же аспирантуру, ведь главный врач также была моим научным руководителем. Она мне сказала: «Лестных характеристик вам не будет». Я ответил, что прекрасно это понимаю.
Я играю в шахматы и могу просчитать шаг вперед, осознавал, что теряю на самом деле все: работу, высокую зарплату, служебную квартиру. Я знал, что против меня воспользуются телефонным правом, что уже сделали с врачами, которые уволились. Они устраиваются на другую работу — и их тут же по звонку увольняют. Но это был порыв сердца. Меня переполняло сопереживание народу и чувство гордости за народ, что мы не стадо овец, а политически созревший социум.
Мой уход в знак протеста имел две цели. Во-первых, в какой-то степени я защитил себя и главврача от того, что я мог бы сделать. Я знаю, что среди наших пациентов есть люди, которые могут одним движением остановить насилие, но они этого не сделали. Конечно, я бы им не навредил, но я бы мог им сказать в лицо, что я думаю. И мне бы тогда мало не показалось, и главврачу. Мне один человек потом написал: «Вы дали клятву Гиппократа, вы обязаны лечить людей». Я давал клятву белорусского врача. Разумеется, я никогда не откажу в экстренной помощи пациенту, если его жизнь в опасности. Любому, даже врагу. Но в плановом порядке я его лечить не буду, белорусские законы это позволяют.